Просто великолепный текст! Ощущения очень похожие. Не знаю как "за границей" но в России маски сняты одновременно с ковидными. Люди, разбирающиеся в авраамических религиях лучше меня, наверное, поправят этот тезис, но насколько я понимаю, апокалипсис – это такое событие, когда в конце спектакля вообще все действующие лица пьесы собираются вместе и главный драматург наконец дает исчерпывающие комментарии по поводу того, чего именно стоил тот или иной персонаж. Ну а затем получение соответствующего гонорара.
То есть по факту это такая секунда предельной честности. Мир уже разрушен, ангелы оттрубили, всадники отскакали, всё это засняли и выложили в ютуб. Смысла врать нет никакого, урвать кусок хитростью невозможно за неимением того самого куска, понятия выгоды не существует. Даже казаться перед другими чем-то иным, нежели ты есть, не получится: судя по гравюрам, мы там все будем голыми, а исходя из толкований — не только телесно.
Маски сброшены, и каждый предстает перед гибелью мира тем, чем он является.
Мне кажется иногда, что что-то похожее мы все переживаем сейчас, только очень медленно. В «Страстях по Одонате» конец света начался в декабре 19го года, когда первый ангел всё пытался извлечь хоть какие-то звуки из своей трубы, но так и не смог перекричать рыночную толпу, поэтому плюнул и пошел в ближайшую лавку перекусить летучей мышью.
И с того момента все пошло наперекосяк. Мир, вместо того чтобы грандиозно рухнуть на плечи грешников, начал как-то смешно расклеиваться и разваливаться, как многоэтажный торт в неумелых руках кондитера-самоучки.
Всадник на белом коне почему-то бесконечно спотыкался и сыпал чуму не сильным и красивым жестом сеятеля, а какими-то клочками и урывками, то выкашивая чуть не деревни целиком, то почти забывая про целые государства. Да и сама чума была какая-то вялая, как подгнившая, не первой молодости чума.
Огненный конь примчал почти вовремя, в час, когда шум копыт первого всадника перестал наводить ужас. Но и он оказался каким-то плешивым и немного ненастоящим. «Огненный военный конь иди нахуй!» — кричали те, на кого был нацелен его смертельный оскал. Всадник свирепел, конь обижался. Коня где-то там за раздвижными небесами долго убеждали в том, что раз он дареный, то в зубы его шатающиеся заглядывать никто не будет.
Не поймите меня неправильно – кромешный ужас и ощущение накрывшего всех мрака, конечно, присутствует. Но вместе с ним пришел какой-то раблезианский смех, какой-то бесконечный карнавал идиотизма и бреда. Ну невозможно серьезно относиться к миру, в котором одни ищут чипы в вакцинах, другие дерутся за сахар и туалетную бумагу, а человек, назначенный темным лордом и повелителем хаоса, носит за собой чемоданчик с говном.
И наступила она – эпоха самой безжалостной честности. Все будто перестали даже пытаться сходить за «приличных» и говорят и делают все то, что давно хотелось, но не моглось. Те, кто жаждал крови и смерти, завывают на каких-то ультрозвуковых частотах, празднуя час зверя. Те, кто с недоверием относился к любому человеческому знанию, недоступному им в следствие образовательного ценза, вышли с гордо поднятой головой, чтобы защищать свое право на невежество. Презирающие и боящиеся женщин перестали искать формулировки и просто и открыто заявляют – нам все эти ваши гендерные права чужды и непонятны, мы этого не потерпим. Гомофобы пишут законы, по которым геев должно не стать.
Те, кто отказывался от любой ответственности и сопричастности с чем бы то не было, пекут пироги и говорят, мол, наше дело маленькое.
Я вижу это и в частных совсем далеких от «политики» штуках. Те, кто никогда и не собирался уважать женщин, открыто называют их суками, те, кто был готов на любые компромиссы, честно говорят «это омерзительно, но я продолжаю, потому что деньги», те, кто раньше юлил, наконец выговорили то самое «я вас ненавижу».
От такого потока искренности поначалу хотелось немного удавиться, но потом как-то продышалось, как-то приморгалось и стало ясно – и это тоже во благо.
В мире, в котором не осталось никаких иллюзий, стало как-то проще ориентироваться, легче принимать решения. Никто никуда не мутировал, ни на кого не находил никакой морок. Слетели только маски, а там уж у кого в какую сторону морда крива, и зеркала тут не причем.
Это как в бане, когда все голенькие, это непривычно только поначалу, а потом становится как-то хорошо и естественно.
Трусы пришлось снимать и мне, и я с удивлением обнаружила, что я совсем не такая смелая и безрассудная, как думала про себя. Что на большие и значимые поступки, кажется, все же не очень способна. Что сил у меня не так много. Что я все также экзальтирована и, наверное, не очень умна. Зато, выяснилось, что к компромиссам я все так же не способна.
Хорошо это или плохо – но так есть. Вот такой я себя узнала и теперь с интересом разглядываю.
Других тоже разглядываю, что уж греха таить.
Среди других нашлось значительно количество тех, кто без одежды выглядит даже лучше, чем в ней. И в этой эпохе радикальной обнаженности мне становится все более привычно.
Все слова начали иметь вес и значить то, что значат. Слова ненависти так же тяжелы и весомы, как слова любви, и, наконец, вторым можно верить.
Сегодня человек говорит «я хочу помочь» и помогает, говорит «я готов убивать» и имеет все для этого возможности.
Сегодня всё – поступок. Любые слова и уж тем более молчание. Любое действие или бездействие. И за всё приходится отвечать.
Это действительно взаправдашний апокалипсис, только вот с мечом заместо любви у нас не Христос, а вообще каждый. И кто грешник, а кто праведник, тоже, кажется, каждый должен определить как-то самостоятельно.
Разница с библейскими мотивами тут только в том, что там это – конец истории. А у нас, кажется, только начало.
Госпожа наша, История, помилуй нас грешных.